Глава III. Юдин и искусство
Если до прихода С. С. Юдина в Институт им. Н. В. Склифосовского, его знали в основном как хирурга, то благодаря его необычайной интеллигентности, своеобразной манере поведения, его оригинальному артистизму в жизни и, особенно, в процессе работы, неутомимой жизнерадостности, огромной эрудиции и широте взглядов, а так же, несомненно, удивительно длинным и постоянно находящимся в движении пальцам, которые всех всегда удивляли и поражали, свободному знанию нескольких иностранных языков, все это привлекало к дяде огромное внимание широкой творческой интеллигентности, людей искусства, да и просто ценителей всего прекрасного.
Дядя очень любил искусство во всех его проявлениях. Он всегда считал, что общение с творениями гениальными личностями (будь это музыка, литература, живопись) во многом развивает человека, облегчает его труд, способствует развитию человеческих дарований.
Гений Л. Н. Толстого поражал его в основном тем, как он умело описывает смерть человека. Он неоднократно читал вслух на память историю смерти Хаджи Мурата и всегда восклицал:
- Великолепно написано!
Дядя не раз повторял, что если бы Л. Н. Толстой был бы врачом, то столь красочное описание смерти могло бы быть очевидным. Но Лев Николаевич никогда врачом не являлся, что всегда удивляло Сергея Сергеевича.
К. С. Симонян вспоминал: «…он вспомнил одного человека, который лично знал великого художника И. К. Айвазовского и присутствовал при завершении им картины «Гибель Помпеи». Айвазовский сказал: «Сейчас я кончу!». Положил кисть, взял из пепельницы щепотку пепла и бросил его на картину. Свидетель этого рассказывал Юдину, что тогда был потрясен тем, как перед его изумленным взором пепел упал на полотно именно туда, куда нужно, придав картине полную художественную законченность.
Сергей Сергеевич был всегда убежден, что хирург, не может ограничиться рамками своей узкопрофессиональной деятельности, так как это неизбежно приводит к ограничению его кругозора, мышления.
Сергей Сергеевич, мягко говоря, не очень любил людей с узкопрофессиональными взглядами. Необычайная трудоспособность требовала для него всей гаммы радостных восприятий и чувств. В свободное время он находил отдушину в общении и дружбе с людьми искусства, особенно художниками, артистами или просто с представителями творческой интеллигентности.
Вообще, Сергей Сергеевич не только любил и ценил искусство и, частности, живопись, но действительно глубоко и профессионально в ней разбирался.
Так, по воспоминаниям Г. Р. Хундадзе, незадолго до войны, Сергей Сергеевич был приглашен на открытие клиники в Париже. После официальной части он гостил у шефа клиники и в одной из комнат ему с гордостью показали подлинник кисти Давида. На картине была изображена мадам Рекамье, лежащая на низкой кушетке. После внимательного осмотра полотна, Сергей Сергеевич усомнился в его подлинности и категорически заявил, что это дубликат. Позднее он получил письменное подтверждение своей правоты: на картине у кушетки были ножки, а на оригинале таких ножек не было.
С. С. Юдин был очень близок с многими художниками и, в частности, его связывала большая и долголетняя дружба с Кукрыниксами. Отдыхая в Гаграх в 1936 г. художники (Н. А. Соколов и М. В. Куприянов) сразу же обратили внимание на человека, прогуливающегося с тростью (давала знать контузия позвоночника), у которого опытный взгляд художников сразу же отметил необычайно длинные и выразительные пальцы. Как впоследствии писал Н. А. Соколов, художники не предполагали, что могут быть такие выразительные руки, которые они сразу же заметили, несмотря на то, что Сергей Сергеевич был с тростью. После непродолжительного разговора, сразу же завязалась длительная и подлинная дружба.
Причем их взаимоотношения носили порой оттенки слегка юмористические, что еще больше укрепляло их дружбу. Так, например, Сергей Сергеевич как-то сказал Н. А. Соколову: «Ну, хотя бы у кого-нибудь у Вас троих появилась маленькая язвочка или что-нибудь. Положил бы к себе в клинику, вылечил бы – глядишь, от нечего делать и нарисовали бы что-нибудь».
Однажды С. С. Юдин позвонил Н. А. Соколову с просьбой приехать в Институт и сделать шарж на операционную обстановку. «Что же может быть смешного в операции? Опять же кровь, страдания, трагедия! Нет, мы не сможем». Но дядя настаивал на своем: «А Вы когда-нибудь видели, ну, скажем, резекцию желудка? Так вот, приходите и посмотрите, как мы будем делать». Нехотя Кукрыниксы согласились.
Сергей Сергеевич обрадовался их приходу, привел многих известных сотрудников в операционную для будущего шаржа.
-Сергей Сергеевич, долго еще?
- Вот сейчас вложу обратно все потроха и кончу.
«Через некоторое время действительно кончает оперировать, поворачивается к нам, лицо довольное и помолодевшее. Об опасении было забыто, было все быстро и красиво».
Сергей Сергеевич был настоящим ценителем не только живописи, но и других видов искусства, причем прекрасное он видел почти во всем, даже в необычной обстановке. Б. Ш. Нувахов и соавт. (1991) вспоминает, что в конце войны С. С. Юдину пришлось оперировать ведущую балерину одного из московских театров. Когда эту прекрасно сложенную женщину доставили в операционную, С. С. Юдин, уже готовый к операции попросил: «Слезай с каталки, становись на пальчики, пройди к столу, как Сильфиди. Не стесняйся, здесь все врачи, порадуй нас красотой, а мы, воодушевленные, будем лучше работать».
А через месяц после выздоровления она пригласила всех, принимавших участие в операции, на балет «Лола» со своим участием.
О. П. Козлова писала мне, «что в кабинете Сергея Сергеевича стоял гипсовый бюст одного академика. Как-то, в свободную минуту, внимательно рассматривая этот бюст, Сергей Сергеевич вдруг обратился ко мне: - Давай Ольга, этот гипсовый бюст сделаем под бронзу!
В его тоне я почувствовала какой-то юношеский задор, посмотрела на него с удивлением, а он продолжал – Ведь это будет очень интересно… Давай, прояви свои способности.
Я никогда такими вещами не занималась и меня, по правде говоря, это предложение несколько смутило. Заметив мою нерешительность, он твердо сказал: - Ну, что растерялась? Невыполнимое задание я дал тебе? Берись за дело и все получится, ты ведь знаешь как пользоваться красками… Перетащили бюст в соседнюю комнату и три дня напряженного труда, как оказалось, не прошли даром. Мне удалось подобрать краски так, что гипсовый бюст стал выглядеть как бронзовый.
Сергей Сергеевич был в восторге, и перетащив со мной этот бюст на прежнее место, весело заметил:
- Посмотрим, что скажет Андрей Иванович! Ведь он считает себя непревзойденным знатоком в области изобразительного искусства…
Часа через три, после операций, у Сергея Сергеевича, как обычно собрались профессора. Бюст привлек всеобщее внимание.
- Откуда этот бронзовый бюст – спросил Андрей Иванович, обращаясь к Сергею Сергеевичу. Я раньше его не видел…
- А Вы подойдите поближе, посмотрите со всех сторон – ответил Сергей Сергеевич и вместе с ним стал осматривать бюст.
Все присутствовавшие тоже заинтересовались. Замечательно. Великолепная работа! – вырвалось у Андрея Ивановича. – Да…- признес С. С. Юдин, а Вы поверните его лицом к свету…
- Ну что Вы, Сергей Сергеевич, мне одному не повернуть такой тяжести.
- Попробуйте, а если нужно будет, помогу и я, - ответил С. С. Юдин с едва заметной улыбкой.
Андрей Иванович снял пиджак и подойдя к бюсту схватил его обеими руками и, напрягая все мышцы, сделал первое усилие и… лицо его вдруг выразило больное удивление, потом растерянность. Увидев потом улыбающееся лицо Сергея Сергеевича, Андрей Иванович понял, что оказался обманутым. Он был смущен тем, что в присутствии своих коллег, перед которыми не раз выступал как любитель и большой знаток скульптуры, так ошибся: не смог отличить бронзы от гипса. Сергей Сергеевич громко рассмеялся, и хитро подмигнув мне сказал:
-Здорово обманули!
Как я уже ранее писал, юдинские портреты писали многие художники. Его «фигура», своеобразие мышления и многие, характерные только для него черты характера, привлекали не только художественную, но и литературную элиту того времени. Когда оперировал Сергей Сергеевич, то среди посетителей операционной были не только хирурги и маститые профессора, но и представители совершенно разнообразной творческой интеллигентности, не говоря уже о зарубежных гостях, которые оставляли свои восхитительные впечатления в специально отведенном для этого журнале.
Но, безусловно, лучшие портреты С. С. Юдина были написаны М. В. Нестеровым (1933, 1935). Причем история этих двух портретов представляет собой несомненный интерес не только потому, что портрет С. С. Юдина («После операции» –1935) является своего рода вершиной творческих поисков Михаила Васильевича в этом направлении (И. Н. Никонова, 1962). Рядом с ним по силе и глубине выраженности можно поставить лишь портрет И. П. Павлова (1935). Интерес же представляет сама история создания этих двух портретов знаменитого художника.
В частности, близкий друг М. В. Нестерова, профессор С. Н. Дурылин, в течение нескольких десятилетий пристально следивший за жизнью и деятельностью художника, опубликовал две книги о творчестве М. В. Нестерова: «Нестеров - портретист» (1949) и «Нестеров» (1965). Так вот в первой книге, С. Н. Дурылин в живой и увлекательной форме знакомит читателей с художественной творческой работой заслуженного деятеля искусств РСФСР М. В. Нестерова, в основном в течение последнего двадцатипятилетнего периода его жизни с 1917 по 1942 гг.
Профессор С. Н. Дурылин, в течение нескольких десятилетий изучал творчество художника, а в своей книге «Нестеров-портретист» рассказывает читателю о всех портретах М. В. Нестерова…за исключением двух портретов, написанных с хирурга С. С. Юдина.
Конечно, С. Н. Дурылин не мог пропустить такого крупного этапа в жизни художника, как работу над двумя портретами, сегодня находящиеся в "Третьяковской галерее» и «Русском музее». Такая глава содержалась в рукописи автора, но так как книга издавалась в период «культа личности», когда С. С. Юдин был репрессирован, то материал не вошел в книгу. И это несмотря на широкую славу, которой пользовался выдающийся ученый, академик АМН СССР и главный хирург Института им. Н. В. Склифосовского не только в нашей стране, но и за рубежом. А вот во вторую книгу – «Нестеров», глава об этих широко известных портретах уже, несомненно, вошла.
После реабилитации С. С. Юдина, С. Н. Дурылин преподнес ему предназначавшуюся, но не вошедшую тогда в книгу «Нестеров-портретист» главу рукописи, под заголовком «Портреты С. С. Юдина» со следующей надписью: «Глубокоуважаемому и дорогому Сергею Сергеевичу Юдину. С новым приветом и неизменным уважением старым и новым – автор (26.07.1953 г.)». Под выражением «старым и новым» С. Н. Дурылин несомненно понимал: как до, так и после реабилитации.
М. В. Нестеров никогда не писал портретов по заказу, а подолгу выбирал для «натуры» только тех людей, в которых видел по своему собственному выражению, «признаки чрезвычайные, манящие, волнующие мое воображение». Но и этого было недостаточно для «взыскательного художника». Он брался за кисть лишь в том случае, если сознавал, что может «найти и выразить всю доступную ему правду о человеке».
В книге «Нестеров-портретист» профессор С. Н. Дурылин писал: «В 1933 г Михаил Васильевич задумал портрет Сергея Сергеевича Юдина. Он увлекся его личностью. В 1933 г М. В. Нестеров писал А. А. Турыгину: «Нашел по себе модель, собираюсь писать портрет и страшно, а вдруг не выйдет?». Именно руки С. С. Юдина прежде всего интересовали М. В. Нестерова как живописца: «…Даровитый хирург, похожий на Рахманинова» (известно, что С. В. Рахманинов так же обладал очень гибкими и длинными пальцами, но не такими пластичными, как у Сергея Сергеевича).
Выбор натуры для очередного портрета обычно держался в секрете, но когда секрет просочился в среду знакомых М. В. Нестерова, он породил немало недоуменных вопросов. Какая же «нестеровская» фигура этот энергичный из советских хирургов? Нестеров – это воплощенная душевность; что ему делать с мастером хирургической кухни, имеющим дело только с человеческим телом? Тут надо Репина с его «Хирургом И. П. Павловым».
Но говорившие это плохо знали М. В. Нестерова. Они не знали главного: что портрет начался не с портрета, а с увлечения личностью С. С. Юдина. Но к С. С. Юдину Михаила Васильевича влекла не слава блестящего хирурга, мастера научной смелости и решительного почина, - его влекла к С. С. Юдину разносторонность, широта, яркость его личности.
Ближайший ученик С. С. Юдина Б. А. Петров писал: «Его клиника в целом рада видеть в нем не только выдающегося хирурга, автора многочисленных печатных трудов, неутомимого искателя новых путей и методов, но и разностороннего, увлекающегося человека, ценителя всего прекрасного. Поэт в душе, обладая замечательной памятью, Сергей Сергеевич является знатоком творений великого А. С. Пушкина. Он любит живопись и музыку, хорошо чувствует природу, он страстный спортсмен, охотник и рыболов».
Эту дополнительную характеристику вынуждены были дать С. С. Юдину его ученики-коллеги: без нее не полон был бы и его портрет, как ученого. М. В. Нестеров любовался на эти дополнительные тона и цвета личности Юдина-ученого. Его радовала эта полнота, своеобразие жизни в ученом-хирурге. Он не любил, он скучал с людьми, у которых жизнь, вся личность сведена к одному знаменателю узкого профессионализма – в науке ли, в искусстве ли. Его радовало, когда бытие проходит через человека всей своей многоцветной радугой, играя в его душе чудесными самоцветами жизни и искусства. Вот, например, охотничьи увлечения хирурга Юдина. М. В. Нестеров под ними порою подтрунивал, но порою же с видимым удовольствием рассказывал о том, сколько горных баранов и на какой альпийской высоте застрелил охотник-хирург. Тревожно и предупредительно, почти осудительно качал головой Михаил Васильевич при вести об автомобильных увлечениях Сергея Сергеевича. Не раз говорил: «Ни за что не поеду с ним в его машине; того и гляди, угодить на Ваганького», - но сам же садился в эту машину, увлекаемый быстрою ездою шофера-хирурга.
А споры об искусстве! Михаил Васильевич, случалось неоднократно, горячо, упорно, почти сердито нападал на некоторые суждения С. С. Юдина о живописи и живописцах, но, споря, любил его за неравнодушие к искусству, за то, что есть, о чем спорить с этим хирургом, который охотится на Кавказе на джейранов, знает наизусть Пушкина и признается в одном из письме к Нестерову: «Ваша картина «За Волгой» лично на меня действует куда сильнее… «Гибели Помпеи». В этом же письме С. С. Юдин пишет М. В. Нестерову: «Какой Вы замечательный художник – не мне Вам говорить: Вы можете даже рассердиться…Какой Вы замечательный рассказчик, это я хорошо знаю и уверенно утверждаю, разубедить меня не может никто, даже Вы сами…».
М. В. Нестеров легко мог бы написать портрет С. С. Юдина без его хирургии – на материале одного общения в разговорах и спорах, на материале его любви к искусству Юдина.
Но, в том-то и дело, Что Нестеров никогда не отделял человека от его жизненного дела – он любил (или не любил) человека в этом его деле.
Вот отчего Нестерову мало было видеть С. С. Юдина у себя, у своих картин: ему надо было узнать, увидеть, полюбить Юдина в его деле – в операционной хирурга.
Михаил Васильевич не раз посещал операционную в Институте им. Н. В. Склифосовского. Это было вовсе не для портрета. Это было для того, чтобы узнать знакомого человека в его любимом деле. Он рассказывал об этих посещениях с видимым увлечением. Было ясно, что Юдин в своих операциях был для Нестерова не просто опытный мастер, а художник своего искусства: Нестерова восхищала в Юдине его творческая смелость, целеустремленность движений, их артистическая законченность.
Безусловно, М. В. Нестерова привлекало в С. С. Юдине его хирургическое мастерство, доведенное до совершенства и, безусловно, то, что «многие иностранные и именитые хирурги, приезжавшие учиться у Сергея Сергеевича, называли его за великое мастерство и непревзойденную технику «Рафаэлем от хирургии».
Этого художника хирургии М. В. Нестерову захотелось запечатлеть на полотне – в ответственный момент его человеколюбивого искусства. Но Нестеров не собирался писать картину «Операция» – на тему, популярную у французских живописцев 80–90-х гг. Нестерова интересовал не хирургический «жанр», неизбежно многофигурный, с неизбежным центром в оперируемом больном, с неизбежностью писать операционный стол, хирургический инструментарий и т. д., - его интересовал портрет хирурга, но портрет хирурга в действии.
Задача была взята труднейшая. М. В. Нестеров решил ее со смелой находчивостью и остроумием в композиции.
Он написал Юдина не в самый момент операции, а в прологе к ней: в момент, когда хирург подвергает больного анестезии, предоперационному обезболиванию. Как тончайший реалист, Нестеров попадает здесь в самую «суть» хирургического искусства Юдина: он переносит на полотно то самое, за что Юдин вел упорную борьбу -спинномозговую анестезию.
Свидетельства хирургов говорят, что Нестеров перенес на полотно один из самых «узловых» моментов творческой работы Юдина, как ученого-новатора.
Он писал портрет хирурга и взял из хирургического процесса анестезии, который не раз наблюдал в операционной Юдина только то, что нужно для характеристики человека, преданному своему любимому делу.
Перед нами - край операционного стола. Лица больного нет на полотне: перед нами только его обнаженная спина. В этом виден замечательный расчет мастера экспозиции; если бы мы видели лицо больного, оно своим выражением испуга, боли, страдания отвлекло бы наше внимание от лица хирурга; полотно, раздвоив свой центр, потеряло бы значение портрета: в нем оказалось бы два центра – хирург и пациент. Из «Портрета хирурга» полотно превратилось бы в жанр «Обезболивания». Но лица больного на полотне нет, спину мы видим лишь как объект действия хирурга – и пред нами портрет, но полный действия.
Две хирургические сестры, в белых халатах и повязках на голове у рта, обращены к нам одна лицом, другая спиною; они неподвижны, безмолвны, почти безлики (лишь у одной из сестер из повязки, скрывающей нижнюю часть лица, видны глаза, устремленные на руки хирурга), их словно окаменевшие фигуры выделяют и подчеркивают глубокую действенность лица и рук хирурга.
Он, этот энергичный, суховатый человек в белом халате, в фартуке, в белой повязке и черных очках, - он единственный центр и источник вдохновения. На нем сосредоточено все наше внимание.
Острота, сила, стремительность руки равна спокойствию, изяществу, красоте ее движений. Иглу – хирургическое орудие обезболивания (оно не видно на портрете) – вонзают в спину больного не одни руки, но и глаза хирурга… Как портретист рук, Нестеров был, как никто, на месте за портретом Юдина; руки здесь не только композиционный, но и идеальный центр полотна. В них чувствуется не одна стальная твердость, строгая и изящная уверенность, но и кисти, прикасающиеся к страждущему телу, чувствуется мужественная ласка…. Волюнтаристический портрет Юдина Нестеров писал с натуры и не с натуры…Художник заставлял позировать в нужных его положениях самого Юдина и хирургическую сестру. Для спины больного позировали С. С. Юдин – младший и П. Д. Корин.
Портрет, как только Нестеров показал его близким, захватил своим бодрым реализмом. С. С. Юдин и его сотрудники признали большое сходство… Но сам художник не был доволен своей работой. На похвалы махал рукой: «Какой я живописец! Не мог голой спины написать хорошо».
Дело дошло до того, что Михаил Васильевич не только отказался дать портрет на выставку «Советское искусство за 15 лет», но портрету грозило полное истребление.
В конце концов, особенно благодаря настояниям одного портретиста репинской школы – П. И. Нерадовского, восхищавшегося именно живописью портрета, последний выжил, но остался жить на положении как бы «пасынка»…
Одновременно с нестеросвким портретом С. С. Юдина, художник и друг Сергея Сергеевича В. Н. Яковлев выставил огромное полотнище: «С. С. Юдин в операционной», - со многими фигурами: оперируемого, ассистентов, сестер, с тщательно выписанным операционным столом, с детальным показом всей обстановки операционной, с синеватыми плитками пола, - и все это огромное полотно вызывало лишь досаду своей величиной, перегруженностью фигурами, нагромождением натуралистических подробностей, и сам действователь – хирург Юдин – терялся в этой пестроте фигур….
«Посматриваю не Сережу, чешутся руки еще писать его»… «Что греха таить! Я в Сереже кое-что прозевал».
31 мая 1935 г Михаил Васильевич писал Б. А. Праховой: «После «торжеств» первого и пятого, удаляюсь в Мураново, а потом начну новый портрет с того же хирурга Юдина: уж очень он мне любопытен, и надо его взять по-иному и не так плохо, как в первый раз».
В 1935 г, через два года после первого, М. В. Нестеров написал второй портрет С. С. Юдина – «Юдина-лектора». Для М. В. Нестерова С. С. Юдин – собеседник, живой, остроумный, на все отзывчивый, всем увлекающийся, Юдин в его живом слове всегда был интересен, заманчив, свеж. Нестеров отлично понимал, что живое слово для Юдина – такая же творческая стихия, как его хирургический ланцет…
Портрет писался в кабинете С. С. Юдина, в его Институте. 01.07.1935 г Нестеров оповещал П. Корина «Я сегодня начинаю портрет С. С. красками; как всегда, боюсь как школьник».
На это раз Нестеров отказался от всяких «дополнительных» людей на портрете… Но Нестеров решительно не хотел писать жанра «Лекция» и отказался от слушателей. Тем не менее, они есть у Юдина, ведущего лекцию-беседу, только не на полотне. В этих слушателей, увлеченных его живой беседой, превращаемся мы с вами, смотрящие на портрет.
На портрете нет ни намека на аудиторию. Профессор сидит за своим столом, заваленными книгами, журналами, бумагами; чернильница, пепельница, стеклянные банки с хирургическими препаратами в спирту, - вот все, что есть на портрете из предметов… Голова хирурга в черной шапочке… Его острое, энергичное лицо обращено в сторону слушателей. Постоянная мысль покрыла глубокими складками лоб профессора. Из полуоткрытого рта только что вырвалось какое-то слово, острое, летучее, несущее новую мысль, вонзающая ее в мозг, в сердце слушателей… Но смотрим мы не только на лицо, сколько на руки Юдина. Руки его говорят сильнее, чем его голос, острее, чем его слова. У профессора Юдина, произносящего лекцию, - руки действительно хирурга. Правая рука лежит на бумагах, нужных для лекции; по-видимому, она бездействует: папироска потухла между указательным и безымянным пальцами. Но какая сила проступает в этой руке сквозь стальную напряженность жил и артерий! Эта рука все может в своем деле, она будет бестрепетна при самом трудном в этом деле; это рука человека – борца за новое. Эта правая рука много говорит своим спокойным молчанием, даже отдыхом своим (не ланцет, а папироса в ней).
А левая рука, высоко поднятая над столом, говорит, рассказывает, убеждая, и более того: она указывает, призывая к чему-то трудному, новому, но такому увлекательному для ученого-творца, такому необходимому для жизни. Эти тонкие, необыкновенно чувствительные пальцы могли бы быть пальцами музыканта – пианиста, скрипача; эта почти обнаженная нервность всей кисти могла бы принадлежать писателю, прибывшему побеждать действием рук костную стихию вещества. Но это именно руки хирурга, которому приходится иметь дело с драгоценнейшим из всех материалов – с человеческим телом.
Истинный портрет Юдина – это изображение его рук. Они написаны Нестеровым с какой-то любовью, с исключительной удачей.
Замечателен такой случай, сообщенный М. В. Нестерову художником В. Д. Милиотти.
Он, уходя с одной из художественных выставок в помещении «Всехудожник», протянул швейцару номерок от платья, и тут же его рука пересеклась с чьей-то рукой, так же протягивающей номерок. Не видя лица протягивающего, В. Д. Милиотти по одной руке решил: «Юдин!». Он узнал эту руку по портрету, виденному у Нестерова. Обернулся и не ошибся: номерок подавал С. С. Юдин.
Случай редчайший, а может быть, единственный в истории русского портрета.
Но было бы несправедливо отделять этот «портрет рук» от портрета в целом. Все здесь гармонично и потому лишь условно отделимо одного от другого.
В портрете этом, волею портретиста, мы становимся слушателями С. С. Юдина, испытываем подлинную любовь к советскому ученому-новатору, спасшему жизнь тысячам граждан и тысячам бойцов Отечественной войны».
Перед началом работы над портретом М. В. Нестеров поставил Сергею Сергеевичу условие: «Портрет не покажу, пока не закончу». Все дерзания С. С. Юдина увидеть портрет до окончания работы, были тщетны. Михаил Васильевич не только категорически отказывался, но и ключ от комнаты, в которой хранился портрет, всегда держал в кармане.
И Сергей Сергеевич как-то ночью, рискуя сломать перегородку, проник в комнату и сфотографировал почти готовый портрет. Через несколько месяцев он рассказал эту историю Кукрыниксам и продемонстрировал фотографию портрета: «А старик уверен, что я ничего не видел…». Вот таким был С. С. Юдин в жизни – строгим, требовательным, озорным, ценителем юмора.
«Второй портрет С. С. Юдина был вскоре после написания приобретен Третьяковской галереей.
Удовлетворенный вторым портретом С. С. Юдина, Михаил Васильевич стал милостивее относиться к первому.
В 1934 г, когда речь зашла о приобретении первого портрета Юдина в Третьяковскую галерею, Михаил Васильевич, по его словам, «как мог, брыкался» (письмо к В. М. Титовой) и портрет не был приобретен.
В 1938 г. он писал В. М. Титовой: «Я могу тебя утешить…Русский музей приобрел его первый портрет (во время операции). Таким образом, его ежедневно будут в двух музеях демонстрировать… Сам С. С. на Кавказе, охотится на туров…»
В кусочке этого письма сквозит любованье личностью С. С. Юдина. Любованье это продолжалось до конца жизни Михаила Васильевича, и раза два приходилось от него слышать, что он не совсем отгоняет от себя мечту и о третьем портрете Юдина.
Мечта эта не осуществилась, как многие нестеровские мечты о новых портретах».
Любовь Сергея Сергеевича к искусству была не созерцательной, а настоящей, обогащающей его душу и нелегкий труд, помогала в самых трудных и ответственных моментах жизни. Достаточно вспомнить, что сидя на Лубянке и Лефортово, он требовал не улучшения своих условий, а бумагу и карандаш, чтобы создать не менее значимые научные произведения, которые долгое время служили и служат руководством к действию для многих врачей и педагогов. Он создавал сам и был истинным целителем искусства. Именно поэтому, на мой взгляд, многие слои интеллигентности тянулись к нему, завязывали с ним подлинную дружбу, так как чувствовали в нем истинного ценителя искусства.
Мне Сергей Сергеевич часто рассказывал, что истинные произведения искусства (и он действительно так считал) помогают страждущим больным. Мечта его во многом была удовлетворена, благодаря его друзьям-художникам.
В частности, с помощью А. И. Лактионова, который привлек реставратора Третьяковской галереи, С. С. Юдин добыл для Института им. Н. В. Склифосовского достаточно большое количество картин из запасников галереи, которые он размещал в палатах, коридорах и столовых Института и, таким образом, превратил место страдания в художественную галерею. А сам Сергей Сергеевич принимал участие в развешивании картин и нередко ругался, когда, по его мнению, конкретное полотно было повешено не на том месте.
Хорошо известно, что С. С. Юдин начал создавать и размешать под куполом в конференц-зале портреты и скульптуры видных отечественных и зарубежных хирургов. Сергей Сергеевич попросил своих друзей художников создать эти портреты и бюсты. Так появились портреты Н. И. Пирогова, Н. Н. Бурденко, В. Н. Шамова, И. И. Джанелидзе, Н. В. Склифосовского, П. А. Куприянова, Т. Кохера и многие другие.
Дядя любил и очень ценил классическую музыку, особенно Моцарта, Бетховена и, естественно, Бориса Годунова Мусорского. Очень нравился ему Ф. И. Шаляпин. Музыка не только воодушевляла его, но и помогала ему в работе. Он не просто любил, он понимал музыку, выделял наиболее гениальные ее моменты, он даже знал отдельные, наиболее любимые партии наизусть.
Очень часто посещал Большой театр, слушал оперы, концерты, любил балет, дома сам заводил патефон и за чашкой чая слушал любимые мелодии.
В главе «Об искусствах, красоте и музыке» он писал: «Об “Appassionata” Бетховина В. И. Ленин говорил: «Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди! Но часто слушать музыку не могу – действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головке людей, которые живя в грязном аду, могут создать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя…» (А. М. Горький. Ленин, ГИЗ,1931).
Дядя дал следующее определение музыке: «Музыка – царица изящных искусств. Знатоки искусствоведы и тонкие, рафинированные эстеты в один ранг с музыкой ставят архитектуру, отводя последней тоже место королевы. Но оба эти благороднейшие виды искусства не стоят на противоположных полюсах. Музыка доступна, понятна и необходима в любых слоях населения, на всех ступенях социальной лестницы, то есть она абсолютно демократична...»
О. П. Козлова вспоминала: «…Нередко бывало так: подойдешь к дверям его кабинета и слышишь, как Сергей Сергеевич напевает. Особенно он любил шестую симфонию Чайковского. Постучавшись, открываю дверь. Сергей Сергеевич улыбается и спрашивает, как я отношусь к музыке. Отвечаю, что весьма положительно и тогда Сергей Сергеевич начинает снова напевать знакомые мелодии и с восторгом говорит, что в этом месте вступают медные трубы и ведут свою партию, заглушая весь оркестр. Он говорил, что это одно из самых сильных мест симфонии, что здесь Чайковский своим гением заставляет задумываться, и задумываться глубоко…
- А вот здесь, - продолжает он, - вступают скрипки, а затем тромбоны, - он опять напевает. – А когда начинают звучать виолончели…здесь Сергей Сергеевич уже ничего не может сказать, мечтательно смотрит куда-то вдаль и замолкает… Говорит об оркестре с большим увлечением и тонким пониманием.
Как-то я обратилась к нему за небольшим разъяснением. Он посмотрел на мой рисунок и, думая совершенно о другом, вдруг сказал: - А знаешь, Оля, вот я долго сейчас думал над одним сложным вопросом, ну не буду объяснять – все равно не поймешь, вопрос специальный… И вот сижу, думаю, думаю – ни как не придумаю, а главу надо заканчивать… Час сидел и все зря. И вдруг… - он тут же привстал даже, - вдруг я услышал вот те самые медные трубы из шестой симфонии… Я закрыл глаза, прослушал их мысленно и…решение вопроса нашел. Взял карандаш и быстро записал. Потом спокойно подумал, проверил – все верно! Вот ведь как бывает! Что значит настоящая музыка! Нет, ты скажи мне Олюша, ты знаешь силу настоящей музыки!…Да…Шестая симфония…Музыка!!!"
